Субъективный словарь фантастики  - Роман Арбитман

В нашем резерве остался еще один возможный упрек по адресу автора – кощунственное отношение к жизни и судьбе расстрелянного поэта Н. С. Гумилева. Но не будем забывать, что у писателя-фантаста (в отличие от писателя-реалиста) есть законное право продлить либо переосмыслить земное существование любой исторической личности; недаром такие популярные авторы, как Фармер («Мир Реки») или Пелевин («Чапаев и Пустота» – см.), с успехом воспользовались этим своим правом.

Первая книга цикла была блестящей. Второй роман соавторов, «Гиперборейская чума», вышел двумя годами позже и оказался на порядок хуже. Беда была не в том, что из числа действующих лиц пропал обаятельный рыцарь Гумилев, а в том, что начисто исчезла хоть какая-то сюжетная внятность. Число фантастических идей, задействованных походя, между делом и неизвестно для чего, превысило разумные пределы: если в мире, придуманном писателями, возможно все – без ограничений – и уже никого ничем не удивишь, то терялся драйв. Вдобавок ко всему огромное количество персонажей играли друг с другом в непонятные игры; фабула ускользала, логика растворялась в бесконечном мельтешении. Результатом стало лоскутное одеяло, которое конь и трепетная лань упорно тянули каждый на себя.

Критики назвали «Гиперборейскую чуму» досадной неудачей интересных авторов и понадеялись, что проект исчерпан. Но нет! Книга «Марш экклезиастов», написанная втроем, способна вызывать даже не раздражение, а тоскливое недоумение. Вот пример, как «умирают замыслы с размахом». Авторы решили, что все их творческие проблемы разом исчезнут, если в число героев вернется Гумилев и сотворит для почтеннейшей публики пару чудес. Но и придуманный Николай Степанович не смог спасти этот винегрет. Персонажей, сюжетных линий, намеков, отступлений (каждая – иным шрифтом, подчас абсолютно не читаемым) тут стало еще больше. Здесь и Конгресс тайных сил, и природные катаклизмы, и древний город (куда можно войти, но нельзя выйти), и машина времени (см.), и чаша Грааля, и революция в Швейцарии, и «новые русские» братки с бритыми затылками… «Не творческая игра с “вечными” сюжетами и мерцающими цитатами в книге доминирует, а калькирование и склеивание моделей, кем-то когда-то уже использованных», – констатировал в рецензии Андрей Немзер. По мнению Александра Гарроса, роман «рассыпается на блестки автономных аттракционов, местами удачных, а местами вовсе нет, но уж точно не выстраивающихся ни в какой логичный и стройный парад-алле: экклезиасты маршируют не в ногу и совершенно уже не ясно куда». «В “Марше экклезиастов” нет финала, а текст похож на нашинкованную капусту», – писал Владимир Березин.

Рецензенты были правы. Перед нами – уже не мозаика и даже не импрессионистское полотно, смысл которого понятен на расстоянии; в психиатрии все это именуется разорванностью мышления. Не будем винить в этих бедах нового соавтора: едва ли Ирине Андронати принадлежит главное дезорганизующее начало. В конце концов предыдущую книгу авторам удалось загубить без участия третьих лиц… Что поделать: некоторым произведениям «цикловость» противопоказана категорически. Все сказано в первой вещи, тиражировать – только портить. Фильм «Матрица» (см.) тому пример.

Постапокалиптика литературная

Жанр литературной фантастики, где действие происходит в мире после глобальной катастрофы (чаще всего ядерной), сегодня очень популярен. Мысль о том, что цивилизация – лишь фрак на обезьяне, до поры подавившей в себе инстинкты разрушения, издавна беспокоила писателей и философов. После Хиросимы человечество оказалось на пороге всепланетной войны, которая могла привести к закату не отдельно взятое государство, но человечество в целом – без различия рас, религий, идеологий. Стало ясно, что в случае обмена ракетными ударами цивилизация – и на Западе, и на Востоке – падет и уже никогда не сможет возродиться в прежнем виде. Все произведения в этом жанре перечислить просто невозможно, поэтому ограничусь только двумя самыми яркими примерами американской постапокалиптики – имею в виду романы «Гимн Лейбовицу» (A Canticle for Leibowitz, 1956) Уолтера Миллера и «Почтальон» (The Postman, 1985) Дэвида Брина.

«Города превратились в лужи стеклообразной массы, окруженной милями и милями каменного крошева, – читаем в романе Миллера. – Целые народы исчезли с лица Земли, все вокруг было покрыто телами людей и скотины… Огромные облака гнева и ярости плыли над лесами и полями, и там, где они проходили, иссыхали деревья и опадали почки. Там, где кипела жизнь, ныне простиралась великая сушь, а там, где еще обитали люди, избежавшие немедленной смерти, они болели и умирали от отравленного воздуха, и никто не мог избежать его прикосновения, и многие умерли даже в тех краях, на которые не обрушился удар страшного оружия, ибо и туда проникал отравленный воздух». Брин рассказывает о «тысячах тоннах пыли, в которую превратилась поднятая огненным смерчем в стратосферу горная порода и плодородный слой почвы… Север укутало закопченными снегами, которые кое-где не таяли даже летом».

Миллер и Брин создали романы, пусть и разные по масштабам описываемого (в «Гимне Лейбовицу» сюжет охватывал несколько столетий), но художественно вполне убедительные. У Миллера «технологии» выживания под крылом католической церкви посвящено немало замечательных страниц. Церковь берет на себя роль объединителя Homo sapiens, посланцы Нового Рима становятся и почтальонами, и учителями. Сам Святой Лейбовиц, ученый, погибший мученической смертью от рук неолуддитов, оказывается для монахов символом бескорыстного служения человечеству, которое, по Миллеру, этой жертвы все-таки не заслуживает. В «Гимне Лейбовицу» реальность беспросветно-циклична. Обрывки и обломки цивилизации тщательно сберегаются церковью (служители которой сами зачастую не понимают смысл сохраняемых ими бумаг и механизмов), разум ненадолго побеждает, но затем неоварварство берет верх и утюжит то, что едва успело возродиться. В финале монахи строят космический корабль, чтобы эвакуировать свою сокровищницу знаний на Центавр, однако никто не уверен, что и там маховик превращения человека в скота не раскрутится снова.

Как и Миллер, Брин немало рассуждает о «бессердечии, поразившем людей после Катастрофы». В его романе выражение «мастера выживания» – бранное: так зовут последователей Нэйтана Холна, для которых воинствующий животный эгоизм перечеркивает моральные нормы. Холнисты живут по принципу «умри ты сегодня, а я завтра», они витальны, безжалостны, их трудно победить. И все же реальность «Почтальона» куда менее горька. Волею судеб авантюрист Гордон Кранц, подобравший почтовую сумку и форменную куртку письмоносца, невольно становится объединителем одиночек, затерянных на американском континенте. Фальшивый почтальон, выдающий себя за посланца несуществующего Конгресса США, вселяет уверенность в людей и уже не в силах выйти из образа. Легенда ожила, отступать некуда – позади холод, тьма и варварство. Надо идти вперед…

В ХХ веке «постапокалиптическая» фантастика сделала главное – испугала людей, напомнила о ценности жизни на планете и о легкости, с какой эта жизнь может быть утрачена. Возможно, сегодняшним фантастам придется возрождать этот жанр снова, чтобы опять, как и полвека назад, доказывать аксиомы. Кому? Всем: и безбашенным вождям, не ведающим, что творят, и их подданным, разучившимся думать самостоятельно.